Президент УНИКСа – о военном детстве.
Сегодня отмечается 80 лет Победы в Великой Отечественной войне. Война началась 22 июня 1941 года, а 25 августа в Суджанском районе Курской области родился Евгений Богачёв. Впоследствии он станет одним из знаковых людей для Татарстана, возьмет на себя финансовую и банковскую сферы республики, будет вести баскетбольный УНИКС к победам. Но сначала ему и его семье нужно было пережить войну.
О своем детстве Богачев рассказал в книге «Богачев: 10 лет спустя», приуроченной к его юбилею на посту главы Нацбанка РТ.
С разрешения Евгения Борисовича «БИЗНЕС Online» публикует фрагмент из неё.
Отец никаких иллюзий не питал, что немцев остановят на границе
Я родился 25 августа 1941 года. Это был 65-й день войны. Гибли десятки тысяч людей, а я был среди тех, кто родился (…) Мои родители накануне страшной войны, вопреки всем страшным предчувствиям и слухам, думали о жизни, об её продолжении (…)
37 лет было моему отцу Борису Богачёву, когда началась война. Она на Украину как-то сразу надвинулась. Судя по всему, отец никаких иллюзий не питал, что немцев остановят на границе, раз решил, что всем надо уезжать. Уже через несколько дней он погрузил семью и кое-какие вещи на телеги и отправил на свою родину, в Ново-Ивановку. Кстати, эвакуировал всю школу, с завхозом, учителями и их семьями.
А самого его отправили в Краснодарский край на уборку урожая, а оттуда уже – на фронт, под Волхов. По дороге под бомбежкой погиб его друг, сосед из Вчерайше. А отец три года воевал. Он был членом партии и на фронте стал заместителем политрука роты, хотя никаких офицерских званий не имел. В 44-м он был довольно тяжело ранен, больше месяца лежал в госпитале.
Мне было три года, когда мы с отцом в первый раз увидели друг друга. Он к нам приехал из Свердловска, из госпиталя. Немного поработал в Ново-Ивановке, но его тянуло на Украину, которую к тому времени только что освободили (…)
Сорок самолётов на кучку несчастных людей!
Повёз нас отец во Вчерайше – бабушку, маму, меня с сестрой. Ехали долго, сначала на подводе, потом в поезде. Километров за 60 до дома, под Киевом, мы сошли на большой узловой станции Фастов, чтобы пересесть в поезд на Бровки – это ближайшая станция к Вчерайше. Только зашли в зал ожидания, как началась сильнейшая бомбежка.
Как мне мама рассказывала, станция была забита эшелонами. Были поезда с ранеными, с военной техникой, с солдатами, которые ехали на фронт. Были пассажирские поезда. Потом поговорили, что сорок самолётов Фастов бомбили… Сорок самолётов на кучку несчастных людей, забившихся в пассажирский зал!
Это я помню очень хорошо, хотя мне было всего три года. Помню ясно: вечер, небо, прожекторы, самолёты гудят, бомбы сыплются. А я всё повторяю: «Папа, папа, зачем дяди нас бомбят?» Рядом крики, стоны.
Так получилось, что отец держал сестру Шуру, а мама – меня. Было темно. Как бомба взорвётся, вспышка осветит всё, отец кричит: «Лида! Лида! Где Женя, где Женя? Он ещё живой?!» А мама отвечает: «Да, вот он, я его держу двумя руками!» Это потом мы, дети, плакали, а тогда не до этого было. Опять – как засветится всё, так он кричит страшным голосом: «Женя где?»
Зал сразу рухнул, как только мы из него выскочили
Было много раненых. Кто-то кричит: «Дайте кто-нибудь перевязать, я без ноги!» Бабушка наша одеяло разрывает, перевязывает. Было темно, но я запомнил кровь. Много крови. Полно раненых и убитых, а мы все живы. Кто-то кричит: «Выходите отсюда, бегите, кто куда! Быстрей! Быстрей!» Отец подхватил меня на руки, и мы все выбежали из здания. Сестра рассказывала – оглянулась назад посмотреть что там, на вокзале, делается, увидела сплошной огонь и больше ничего. Зал сразу рухнул, как только мы из него выскочили.
В ближайшем от Фастова деревне председатель сельсовета завёл нас в какой-то дом, на полу мы там и переночевали. А рано утром отец и мать пошли на станцию, посмотреть, что там, может быть, вещи брошенные найти. Увидели много убитых, среди них знакомые: лежат две девочки из Бровок, близнята, которые ехали домой: лежит жена начальника станции из Бровок… Вещи все пропали. Ничего не было так жалко бабушке и маме, как машинки «Зингер» (…)
Отцу в деревне под Фастовом дали лошадку. И мы поехали дальше, во Вчерайше. Вернее, я поехал. Старшие не ехали, а шли рядом с телегой. Куда там лошади нас везти! Она сама от бескормщицы еле-еле ноги из жирной украинской грязи вытаскивала. Была весна 1944 года.
Отец потом говорил, что на фронте не испытывал такого страха.
За три года на фронте – ни одного седого волоса. А тут враз поседел
Даже тогда, когда совсем рядом разорвалась мина и он чуть не потерял руку – несколько пальцев напрочь оторвало, другие покалечило. Так вот, за три года на фронте – ни одного седого волоса. А тут враз поседел. Говорил, что пережил во время той бомбёжки в Фастове самый большой страх в своей жизни – страх за семью, за детей. Можно было на передовой против танков воевать и против пехоты, а когда с неба бомбы сыплются на твоих родных и ты не можешь ничего сделать (…)
Когда мы приехали во Вчерайше, отец стал работать сначала заместителем председателя райисполкома, а затем председателем. Ему это, как я сейчас понимаю, не слишком было по душе. Руководить школой – другое дело, это он мог и любил. Но командовать районом, да ещё в такое время сразу после войны, после оккупации…
Приходилось восстанавливать хозяйство, а ничего ж не было, кругом разруха, работать некому, одни женщины. Сверху спускались жёсткие разнарядки, их надо было любой ценой выполнять, а значит, напирать, заставлять, наказывать, если что. А отец, при всей внешней суровости, был очень добрым человеком, настоящим интеллигентом. Он так не мог. Несколько раз, мать рассказывала, ездил в Житомир, просил начальство освободить его от руководства районом, направить в школу, хотя бы просто учителем. И, в конце концов, добился своего.
В 1948 году отец стал директором большой школы в соседнем райцентре, в Ружине. У него тысяча ребятишек училась, и всех он любил, как родных. Чтобы подкармливать сирот, а их тогда много у нас училось, отец держал при школе большой фруктовый сад.
Сколько находили винтовок, столько гранат!
В детские мои годы, хотя я был очень озорным и доставлял ему немало неприятностей, он ни разу меня даже не шлёпнул. Грозный вид напускал, ругал меня, но даже и пальцем никогда не тронул. Один проступок, за который меня следовало бы хорошенько отлупить, я запомнил на всю жизнь.
После войны на Украине можно было найти сколько угодно оружия и боеприпасов. Этим мы, мальчишки, и занимались. Сколько находили винтовок, столько гранат! Было немало случаев, когда они разрывались в руках школьников, сбежавших с уроков. А ведь за них, за их жизнь отвечал директор школы. Помню, мы с приятелем нашли раз гранату или запал от гранаты. Отец был неподалёку, как увидел, сразу выхватил у меня из рук эту штуку и бросил подальше – она взорвалась (…)
Немцы были в деревне, но я по малолетству этого не помню
Маме Людмиле Костенко и бабушке тоже пришлось хлебнуть лиха во время войны. Сестра вспоминает, что первый авианалёт они пережили ещё летом 1941 года, когда эвакуировались в Курскую область, где-то под Полтавой. Ехали на подводах: Шура, бабушка и мама на предпоследнем месяце беременности. Вдруг налетают несколько самолётов немецких. Бабушка кричит: «Падайте в пшеницу!» А вокруг море пшеницы, очень хороший урожай был.
Бросились они в эту пшеницу, а самолёты бьют по ним, вокруг летят пули – втыкаются в землю, срезают колосья. Видно, как кого-то убило, кого-то поранило. Шура говорила, что она первый раз тогда услышала, как бабушка молится. Видимо, раньше Анна Карловна боялась, что кто-нибудь узнает, что она, тёща коммуниста, верующая. Благодаря бабушкиным молитвам или нет, но мы остались живы и невредимы: сестра, бабушка, мама и я – у мамы под сердцем.
Война догнала семью в Ново-Ивановке, где я родился. Сестре Шуре было одиннадцать лет, и она помнит: вокруг огонь, бой идёт, а мама рожает…
Немцы были в деревне, но я по малолетству этого не помню. К нам они не подселялись – просто некуда было: нас 15 человек вместе с детьми, в одной хате. Я, Шура, две двоюродные сестры-сироты, мама, бабушка и семья свободного брата нашего – у отцовской мачехи свои дети ещё были
Спасибо жителям Ново-Ивановки. Мы были там единственные эвакуированные. Кто кусок хлеба принесёт, кто картошки немного. Хлеб, картошка – лучшей пищи не было. Тётка там была, так она раз в месяц, может быть, кусочек сала принесёт. Всем делалил по прозрачному, как стекло, кусочку. А то – только мне, маленькому.
Не дай Бог, принести в семью больше, чем обычный колхозник
Но по-настоящему спасала всех нас в Ново-Ивановке бабушка и её швейная машинка «Зингер». Она шила людям и что-то её за это перепадало: кто яички даст, кто молока. А так – гнилая картошка. Выкапывали её мёрзлую на полнях, варили. Но не всегда и это удавалось. В основном жили на одной сахарной свекле. Бабушка наварит этой свеклы в огромном чугуне, и мы её целый день таскаем. Называли её там «опаренки». Дети ещё и дрались за эти опаренки. Шура, конечно, защищала меня. Она была мне и сестрой, и нянькой.
Я постоянно ощущал голод ещё и в 45-м, и 46-м. Никаких конфет, никаких сладостей особо не видел. В 1947 году на Украине был страшный голод. Вспоминаю хлеб, такой сырой и чёрный, как земля. С тех пор у меня осталась привычка съедать всё, что лежит в тарелке. Даже если не хочется есть и знаю, что во вред – всё, что мне положат, я съём.
Хотя отец работал председателем райисполкома, но настолько в те годы было всё строго и честно среди руководителей, что у нас дома, как и у всех, ничего не было. Он руководил восстановлением района, много ездил по колхозам, совхозам, но никогда ничего оттуда не привозил. Я часто бывал голодным. Целый день ищешь, было, чего бы съесть, и разве что наткнёшься на маленькие такие конфеты-подушечки, их давали в пайке, а мать прятала от нас, потому что от них появлялись нарывы на голове – не знаю уж, из чего их делали.
Председатель райисполкома не должен был, не дай Бог, принести в семью больше, чем обычный колхозник, это было исключено. В 48-м уже, когда отец работал директором школы, к нам в Ружин приезжал начальник облрано, останавливался у нас. Обед, помню, был такой: чекушка водочки, картошка, селедочка. Ни колбасы, ни мяса…
Евгений Богачёв, книга «Десять лет спустя»